Сон № 9 - Дэвид Митчелл
Принимаюсь за работу, смотрю, как Суга читает «МастерХакер». Каждый раз, дочитав очередную колонку текста, он вздергивает брови. Интересно, а что для него не помойка? Что осчастливит Сугу? Странно, но, когда я вспоминаю, что буду жить здесь лишь до тех пор, пока не найду отца, Токио мне почти нравится. Такое чувство, будто я прохлаждаюсь на другой планете, выдаю себя за местного жителя. Может, я даже задержусь здесь подольше. Мне нравится показывать проездной сотрудника ЯЖД контролеру у турникета. Нравится, что никто не сует нос в чужие дела. Нравится, что рекламные плакаты меняют раз в неделю – на Якусиме их меняют раз в десять лет. Нравится каждый день ездить на метро от Кита-Сэндзю до Уэно, нравится тот отрезок пути, когда поезд идет под уклон, ныряет под землю и превращается в подлодку. Нравится смотреть, как мимо на разной скорости проносятся другие подлодки, и можно представить, что едешь в обратную сторону. Нравится ловить взгляды пассажиров в параллельных окнах – будто одновременно вспоминаются две истории. По утрам поезда из Кита-Сэндзю до Уэно набиты битком. Когда поезд меняет скорость, мы, трутни, осоловело раскачиваемся и пошатываемся в унисон. Обычно только влюбленные и близнецы стоят так близко друг к другу. Мне нравится, что в подлодке не нужно ничего решать. Нравится приглушенный лязг и перестук. Токио – это огромный механизм, состоящий из деталей помельче. Трутням известно предназначение лишь их собственных крохотных винтиков. Интересно, каково предназначение Токио? Для чего он? Я уже выучил названия станций между своим жилищем и Уэно. Я знаю, где встать, чтобы сойти как можно ближе к выходу в город. «Никогда не садись в первый вагон, – говорит дядя Асфальт. – Если поезд с чем-нибудь столкнется, его раздавит всмятку. А когда поезд подходит к платформе, будь предельно внимателен, чтобы тебя не столкнули под колеса». Мне нравится смесь запахов пота, духов, раздавленной еды, копоти, косметики. Нравится вглядываться в отраженные лица так пристально, что можно листать их воспоминания. В подлодках – трутни, а в черепах – воспоминания, и то, что для одного – помойка, для другого – рай.
– Эйдзи!
Андзю, кто же еще. Луна сияет, как летающая тарелка, жилые комнаты полнятся запахом бабушкиной ароматической смеси против комаров.
– Эйдзи! – шепчет Андзю, чтобы не разбудить бабушку, потом забирается на высокий подоконник и обхватывает колени руками.
На татами и выцветших фусума пляшут бамбуковые тени.
– Эйдзи! Ты не спишь?
– Сплю.
– А я на тебя смотрю. Ты – это я, только мальчик. Но ты храпишь.
Она нарочно дразнится, чтобы меня разбудить.
– Не храплю.
– Храпишь, как обожравшийся хряк. Угадай, где я была.
Дайте мне поспать.
– В выгребной яме.
– На крыше! Туда можно залезть по балконному шесту. Я нашла дорогу. Там так тепло. Если смотреть на Луну долго-долго, то увидишь, как она движется. Я не могла уснуть. Какой-то настырный комар все время меня будил.
– А меня будит настырная сестра. Завтра у меня футбольный матч. Мне нужно выспаться.
– Значит, тебе нужно чего-нибудь съесть, чтобы подкрепиться. Смотри.
Сбоку стоит поднос. Омоти[37], соевый соус, маринованный дайкон[38], арахисовое печенье, чай. Похоже, нам влетит.
– Когда Пшеничка узнает, она…
Андзю корчит рожицу, произносит голосом Пшенички:
– Может, мать и облекла тебя в плоть, барышня, но мозги тебе вправлю я!
Я смеюсь, как всегда.
– Ты ходила на кухню?
– Я сказала призракам, что я – тоже призрак, и они мне поверили.
Андзю спрыгивает с подоконника и бесшумно приземляется мне в ноги. Я понимаю, что сопротивление бесполезно, поэтому сажусь и вгрызаюсь в хрустящую маринованную редьку. Андзю проскальзывает ко мне под футон и обмакивает омоти в соевый соус.
– Мне снова снилось, что я летаю. Только приходилось махать крыльями изо всех сил, чтобы удержаться в воздухе. Подо мной люди ходили туда-сюда, а еще там был полосатый цирковой шатер, в нем жила мама. Я хотела спикировать на нее, но тут меня разбудил комар.
– Ты только не падай во сне.
Андзю жует.
– Что?
– Если не проснешься, когда снится, что падаешь на землю с высоты, то на самом деле умрешь, прямо в постели.
Андзю продолжает жевать.
– Это кто так говорит?
– Ученые так говорят.
– Чепуха.
– Ученые это доказали!
– Если ты во сне сверзился на землю и от этого умер на самом деле, то как другие узнают, что тебе снилось?
Пока я это осмысливаю, Андзю молча наслаждается победой. Лягушки то начинают свой концерт, то умолкают, будто миллионы маримб[39]. Где-то далеко спит море. Мы жуем одну омоти за другой. Вдруг Андзю начинает говорить странным голосом – я такого еще не слышал:
– Я больше не вижу ее лица, Эйдзи.
– Чьего лица?
– Маминого. А ты?
– Она болеет. Ее лечат в специальной больнице.
Голос Андзю дрожит.
– А если это неправда? А?
Что это с ней?
– Это правда! – Я будто нож проглотил. – Она такая же, как на фотографиях.
– Фотографии старые.
Вот зачем оно мне сейчас?
Андзю вытирает глаза ночной рубашкой и отводит взгляд. Стискивает зубы. Я прямо слышу, как у нее перехватывает в горле.
– Сегодня после обеда, когда ты был на тренировке, Пшеничка послала меня в магазин госпожи Танака за пачкой стирального порошка. Там была госпожа Оки со своей сестрой из Кагосимы. Они стояли в глубине магазина и не сразу меня заметили, поэтому я все слышала.
Нож вонзается мне в кишки.
– Что ты слышала?
